«... Жила-была Женщина. Ничего себе такая фемина:...
«... Жила-была Женщина. Ничего себе такая фемина: колготки у неё в сеточку, и грудь - аж третьего размера. И был у той Женщины муж - тиран и мерзавец, как водится. А жизнь проходит, а счастья-то как не было, так нет. Ну, всё как у людей, короче...
И вот, надумала, как-то раз, Женщина сия муженька своего извести - достал уж больно он её, совсем, понимаешь, в конец замучил сердешную. Лежит тот, бывало, вечером, на мягком диване развалясь, голубцов со сметанкой объевшись, и орёт жене, уже в который раз, благим матом:
- А и как же, там, наша киска поживаеть?
А Женщина, как раз в то самое время, с Петенькой своим на кухне шуры-муры разговаривает, лясины-разбалясины всякие шлифует - по телефону мобильному, всё чин-чинарём, как водится...
Петя красивый, Петя ромашку ей подарил. Ну, так уж хочет она Петю, так уже хочет, что ажно сил её нет больше... А тут, муж со своими дебильными шуточками.
Киску ему... Ага! Щас!
Злится Женщина, переживает, а сама рукой по столу кухонному так и шарит: «И где же он, мол, Золинген-то мой булатный запропастился? Ищет, ищет, а сыскать-то всё никак не может. «Ну, решает Женщина, на худой конец, мне и люба-друга железяка в самый раз подойдёт!»
И думку про себя, меж тем, чёрную думает, навахи гишпанские да кынжалы вострые пальчиками ласково перебираючи: «Вот, как подойду сейчас, да, как засажу пару раз под само сердце, паразиту, глядишь, и дух из него вон! А в шею метить ему ни за что не стану, нет уж! Ещё артерию проткну, ненароком, какую-нить сонную, тогда ведь кофточку застирывать придётся, а мне и так на свиданку одеть нечего...»
А муж-то, подонок, всё Женщину подначивает, пыжится, с ума её сводит - нет покоя совсем, окаянному. Соловьём-разбойником так и заливается:
- Чегой-то мой ванька-встанька по своей волосаточке сильно ужо соскучился, - орёт и орёт себе противным голосом, словно неясыть, какая болотная. Футбол по телику давно уж закончился – наши ихним наваляли, как положено, оттого-то и нет дела извергу ненасытному до жёниной субстанции душевной – ранимой такой и нежной, ну, совсем никакого дела нет...
«Да-а! - думает Женщина. – Умная баба давно бы со свету сжила б жлоба такого-сякого подколодного, козла-подонка, а я-то, дура, всё вошкаюсь с ним, ношусь как с торбой писаной...»
Думает, а у самой пред очами картинки плавно так проплывают, медленно – белые, как морские кораблики. Чудится ей, будто вот она на центральном вокзале стоит: вся из себя цаца растопыренная - в розовый бушлат понтовый-стёганный разодета, в кирзе пацанской - на ногах ярче антрацита-угля сияющей. А детушки ейные, взрослые уже совсем сорванцы, мамочку свою родную милуют-целуют-обнимают - всю с головы до ног сплошь в наколках синюю, и внученька-малюточка, прям, с запястья бабушкиного вслух по буковкам читает, грамотеюшка:
«Н. Ю. Р. А. + М. А. Н. Я. = Л. Ю. Б. О. В. Ь. Д. О. Г. Р. О. Б. У!»
Эх-ма! Романтика, ёптить... !
***
Тут как тут, подружка в дверь трезвонит, мусор, как раз, выносить собралась, да, и покурить во двор зовёт с собою за компанию. Ну, Женщина наша, само собой, пахитосочку в зубы сунула скоренько, и в дверь воробышком - шасть, только муж её и видывал! Да, и кто ж нынче от таких ангажементов отказывается, ежели баба конечно в своём уме?
Слово за слово, козлов помянули, и ну, давай, о доле-долюшке своей тереть-судачить – и то, верно сказать: тяжела уж больно судьбинушка девичья, как есть не раззавидуешься... Поведала тут Женщина наша подруженьке своей закадычной, о том, что удумала надысь сгоряча, а та её ругать-стыдить принялась, и, давай, учить уму-разуму:
- Ты, грит, женсчина, канешна, вумная, яхонтовая моя, мол, да разбрильянтовая. Но ты, грит, подружка, об одном только не призадумалась! О главном! Надо, грит, не просто вумною бабою быть, а мудрою бабищей – ползти по жисти змеюкою истинною, ядовитою что ни на есть! А чем, грит, настаяшшая мудрая баба от абычной вумной атличаецца? Пральна! Только и мыслит ап том, штоб у ней-то всё было, а ей самой ничего за енто не было б...
И научила Женщину, как надо правильно поступить... А когда ж вам ещё подруги чего плохого насоветовали? Никады такого не бывало, так-то вот, девочки!
***
Долго, понимаешь, сказка сказывается – когда-то ещё по умам рассупонится, так ведь и сурьёзное дело с кондачка, по быстрому не делается...
Дождалась на следующий вечер Женщина мужика своего с работы. Раздела того у порога, умыла. Накормила фрикадельками сытными - от пуза, что говорится. Приласкала, приголубила. В постелю мягкую уложила, да, и сама прилегла под бок ему рядышком, тихохонько, будто пава заморская. Даже с пушистиком своим ненаглядным поиграться дураку позволила: «Пускай напоследок позабавится, козлина, что ж мне жалко, что ли...»
Ну, мужик-то назабавлялся всласть, ясно дело, а потом брык – лапки кверху, и, давай себе, спать мёртвым сном да похрапывать. Знай себе, так и наяривает. А то, как же, всё по закону!
Ну, а Женщина наша, даром, что слабенькая, хрупенькая, но мужичка-то своего в обёрточную бумагу завернула ловко, ленточкой синей крест-накрест перетянула, да, и по лестнице вниз поволокла. А головушкой-то мужниной буйною не забыла ступенечки в подъезде часто-часто пересчитать: «бумс, бумс, бумс...» - чтобы память тому, значит, покрепче поотшибло, чтобы век дороги домой не припомнил, зараза...
Всё – в точности, как подружка милая насоветовала.
Допёрла она свёрток кое-как до ближайшего скверика и уложила мужичка на скамеечку, сны, понимаешь, досыпать. Плюнула на него сверху трижды с оттяжечкой (вроде как, попрощалася навек, значится) и домой довольная поскакала. Вприпрыжку, словно козочка юная. Марафет на лице наводить, там, то да сё, третье-десятое... Ну и, само собой разумеется, дальше о Петеньке своём ненаглядном – лапушке - мечтать... До самого, до утра...
***
Ну, а утречко-то и впрямь мудренее вечера задалось. Вот уж, и солнышко ясное из-за тополей развесистых показалося, и кенаря диковинные в кусту клюквенном о чем-то своём закудахтали...
Идут через скверик калики перехожие. Как бутылочку пустую где заприметят, так сразу в котомочку ея, в котомочку, а то, глядишь, и чинарик какой импортный прям с асхфальту подберут. Идут себе, радуются...
Тут, гля! Свёрток на скамеечке! Большущий такой из себя, суровый на вид, ленточкой атласной перевязан крепко-накрепко. Ну, думают: «Вот находка, так находка... Таки подвезло с утра пораньше! Мож клад, там, какой внутрях схоронен или, мобыть, даже истукан какой - бронзовый? А вот, снесём-ка мы кулёчек на базу, сдадим за грошики, а там, глядишь, да, и напузыримся во славу божию...»
И вот, с такими-то мыслишками светлыми, как слеза, значится, пречистыми, пред тем на Восток помолясь истово, разворачивать калики свёрток начали. Смотрят, а там мужичонка лежит – голый, что пятка твоя бритая, никудышный совсем, и глазёнками своими на них лупает, аки дитятко неразумное, пузыряшки слюнявые веером изо рта распускает.
Долго судили-рядили калики… Наконец, порешили меж собой, что тот припадочный. Пожалели малохольного, повернулись, да и говорят ему:
- А испей-ка ты, добрый молодец, зелена-вина нашего... – и лосьончик, значится, огуречный ко рту его подносят. С поклоном земным, низким...
Мужик, вишь, даром, что об ступеньку битый, а дело-то своё – ой, и хорошо знает! Видать, обученный. Как отхлебнул зелена-вина из посудинки глотком одним богатырским, так и пусто в ней стало, хоть шаром покати - ни капельки малой каликам не оставил. А сам мычит себе жадно и ещё, по ходу, выпить требует...
Посовещались, тут, калики перехожие меж собой вдругорядь, посоветовались. Потом по рукам друг другу звонко стукнули, да и говорят малохольному - мудро так рекут, крепким словцом по древу растекаясь:
- Нет уж, мил человек, орёлик ты наш сизокрылый, конкурентов-то нам по этой жизни, знаешь, и самим - во-о-как хватает! – да вдоль горл своих ладошками мозолистыми туда-сюда водят. - Лежал ты здесь, добрый молодец, шнягою голимою, лежи-ка себе и дальше отбросом неприкаянным, знай, жди свою царевну-квакушку. А мы уж лучше, только ты мужик на нас не серчай, своим путём пойдём, надо нам... Очень... – и с такими-то словами завернули мужичка обратно в бумажку, а, чтоб от греха, значится, подальше быть, ещё крепче ленточкой того перевязали, чуть не придушили совсем человеца божьего из доброты своей душевной...
***
Вот, и день на закат тихо пошёл, уж и фонари в парке повключалися, а мужичонка так никому и не приглянулся. Лежит себе один-одинёшенек в свёрточке своём завёрнутый, только постанывает порою жалобно, видно, кушать хочет.
Тут шкандыбает мимо дурища какая-то на шпильках лаковых: «Цок, цок... Цок, по-цок...» Длинная, тощая как свечка поминальная – таких в журналы модные на обложки глянцевы очень хфотаграфировать любят. Ноженьки у ей тоненькие, худенькие, титьки, как два прыщичка, сквозь маечку еле топорщатся.
Короче, дура, как есть - дура! Да ещё, и рыжая!
Смотрит Дура, ан свёрточек какой-то на скамеечке валяется, вроде, как и не нужон никому. Прыг-по-скок! Подскочила к нему, обхватила кругом ручонками своими бледными, и ну, давай, в сумку пихать. Даром, что Дура, а хозяйственная. Мало ли, в хате полку, какую подпереть сгодится или огурцы, там, в кадке гнётом придавить. Тащит незнамо что домой и прохожим глупо улыбается. Вот, дурища-то!
Принесла находку на кухню, положила на пол, разворачивает. А там… Ба! Мужичишко... Холодный, голодный, как есть, из себя неприкаянный. Что-то, там, о киске себе какой-то под нос неразборчиво лепечет...
Жалко стало Дуре мужичонку, откормила она его блинами сдобными, отогрела, как смогла, у печки. Сединку болезному феном поднакрутила, гуашонкой слегонца подкрасила, угорьки с лица повыдавливала. А вскоре и спинжачок ему реглановый справила, барсеточку пухлую из крокодиловой кожи – чтоб всё у мужика правильно, как у людей, понимаешь, было! Потом, глянь-ка, и на работку непыльную начальником пристроила...
Расцвёл мужичонка с такого уходу, что баобаб твой развесистый. Важный стал такой, круглый. Отчего ж ему раньше-то так не цвелось, спрашивается?
А мужик-то за добро этакое и рад стараться: деньги лопатой совковой загреб@ет и сразу в дом несёт, все несёт - без остаточку. Спросит у него кто – говорит, мол, Дуру любит. Да, только кто ж ему теперь всерьёз поверит-то, козлу-подонку этакому?
***
А что же с Женщиной той сталось, что мужа своего в сквер на скамейку снесла? А ничего и не сталось. Что с ней станется-то? Чай, взрослая уже баба!
У неё и поныне всё хорошо, славно. Шептуны говорят, мол, даже сахарно! И кофий она пьёт по утрам с малиною, и шоколадом хранцусским закусывает. И поэтессой знаменитой на всю свою губернию прославилась, так-то вот, понимаешь! Пишет себе стихи про мух разных – ох, и задушевные же стихи! – ну, кто в курсе дела конечно...
И киску свою бережёт справно, как зеницу ока, хоть сейчас на выставку неси.
Только, вот, Петя гад... Тем ещё прохвостом оказался, паразит! Всем подряд ромашки дарил, как позже открылось. Но ведь красив-то как был, чорт... Ох, и красив - не для всяких Дур!
А в остальном – тишь да гладь, да Божья благодать...
Правда, находит иногда на Женщину по полной луне - бредит она тогда по ночам, вскрикивает:
- А ведь подруженька-то моя – с$ка! Шалава! Дура набитая - ненавижу...»
Автор: Baramunda