Летом из Мурманска улететь было невозможно. За...
Летом из Мурманска улететь было невозможно. За полгода в нашем поселке составлялись какие-то списки, люди ходили на переклички, отмечались. А я не ходил. Я сразу ехал в аэропорт, где в тот момент стояло, сидело, шлялось, лежало на стульях трое суток подряд двести человек с детьми и кошелками. И все они хотели улететь. Куда угодно.
Хоть в Ташкент, хоть в Караганду. И я хотел. Я записался двести первым и при
этом спросил, не пробовал ли кто-нибудь выбить дополнительные рейсы, на что
все рядом гнусно захихикали и предложили мне этим заняться. А я сказал, что
могу заняться немедленно, если они мне пообещают, что в случае удачи я улечу
первым, И они пообещали, а я направился к начальнику смены, прихватив с
собой несколько болельщиков.
Начальник смены был похож на высохшую выдру, которая мечтает о воде в
грязной клетке.
И я к нему обратился. Я спросил, почему у них такое напряжение с
рейсами. Почему заранее не планируется сезонное перемещение людей, почему из
года в год не прогнозируется ситуация.
- Жалуйтесь куда угодно, - сказал он мне выцветшим голосом.
- Ага! - сказал я и для начала записал в его жалобной книге все, что я
думаю об "Аэрофлоте", аэропорте, об их буфете и о нем лично. Потом я передал
этот напряженный документ своим зрителям, и они в нем тоже вдоволь
напачкали.
После этого я позвонил в ЦК. Наш народ в начале 80-х был невероятно
труслив. Он готов был спать на полу, но только чтоб не звонить в ЦК. А я
позвонил. В зале ожидания была почта и переговорный пункт. Я зашел, открыл
дверь телефонной кабины, чтобы всем было слышно, набрал код Москвы, потом
справочную, и девушка мне рассказала, как позвонить в ЦК.
ЦК, казалось, только сидел и ждал, когда я им позвоню, и голос у них
был такой бархатный, что дальше некуда. И я им поведал, что нахожусь в
Мурманске, в аэропорту, и что вместе со мной здесь двести человек, которые
тоже хотят улететь и потому просят дополнительных рейсов.
А они нам заметили, что они этим не занимаются.
А я им заметил, что они теперь только этим и будут заниматься, потому
что я сейчас пошлю телеграмму Брежневу, Леониду нашему Ильичу, и в партийный
контроль - Арвиду Яновичу Пельше.
А вокруг меня слушают с завороженными лицами, и одуревшая
девушка-телефонист нас, конечно же, заложит сейчас по всем статьям,
А я неторопливо беру бланк телеграммы и медленно пишу: "Москва, Кремль,
Це-Ка, Брежневу и тыры-пыры", а копию направляю министру гражданской
авиации, чтоб он знал, куда на него настучали, подписываю и пускаю
телеграмму по кругу, чтоб все ее тоже подмахнули и не забыли данные паспорта
и адреса.
Вы знаете, наши люди только и мечтают, чтоб кто-нибудь пришел,
вдохновил и возглавил безобразие, а они уже, вдохновленные, все тут вокруг
разнесут по кочкам.
Через десять минут у меня была телеграмма толщиной с батон, и
напоминала она египетский папирус, потому что пришлось подклеить два
десятка, бланков, чтоб поместились все желающие,
Когда я читал ее, честное слово, было очень трогательно, Люди писали
свои адреса, телефоны, немножко от себя и о себе. Они собрали по рублю,
потому что телеграмма получилась колоссальной, а когда телефонистка
спросила: "Передавать все?", - я сказал: "А как же!" - и она передала, а
рублей у меня было столько, что я мог в Чикаго улететь.
Потом я позвонил в ЦК и проверил, дошла ли телеграмма. Оказывается,
дошла. Что тут началось! Девушка-телефонист-почтальон все время бегает, на
месте не сидит, приехал начальник аэропорта, все возбуждены и взбудоражены,
работа кипит.
Вы знаете, вся эта катавасия занимала у меня обычно часа полтора. За
это время успеваешь вдоволь налюбоваться на судороги организованного труда.
Скоро прилетело два самолета.
- Командир! - кричали мне. - Как договорились, ты заходишь первым!
- Нет! - говорил я. - Первыми заходят женщины и дети, потом увечные,
больные, косые, горбатые, а потом уже командир.
И мы улетели в Ленинград, оставив на земле Мурманск, аэропорт и его
дохлые елки.