В начале 90-х меня занесло в московскую белоснежную...
В начале 90-х меня занесло в московскую белоснежную 20-этажную свечку посреди парка с озёрками, гнутыми мостиками, утками, лебедями и собаками невиданных мною доселе пород. Это была аспирантская общага МГУ, почему-то закинутая аж на метро Речной вокзал, на подступах к Шереметово-II.
Мне это здание запомнилось молчаливой улыбкой архитектора, который похоже не понаслышке был знаком с тяжёлыми буднями аспирантов, а особенно с их досугом. Это было наверное единственное в мире звенящее здание. Вместо козырька подъезда из свечки выдвигалось обширное фойе с высоченными бортиками. В любой час ночи можно было слышать, как с одного из двадцати этажей об крышу фойе обрушивается очередная бутылка и разбивается на тысячу осколков, приводя в движение все предыдущие. Мощное крещендо сменялось затихающим мелодичным перезвоном.
При моём вселении туда сосед не обрадовался – он привык жить один в комнате, отличавшейся казарменным порядком и чистотой. Впрочем, он уже сидел на чемоданах – готовился к отъезду в Финляндию для чтения лекций по гранту. Сосед оказался матёрым уральским мужичищем, специалистом по дизайну деревянной отделки помещений. К финским лекциям тема его диссертации не имела ни малейшего отношения. Талантливый человек талантлив во всём – его угораздило опубликоваться в международном журнале по психологии семейных отношений, после чего он и получил финское приглашение. Забавно, что мужик незадолго до этого как раз развёлся, но афишировать это не стал – заграничная поездка, да ещё для чтения собственных лекций, была тогда пределом мечтаний голодного российского учёного.
Психосемейную его теорию я слышал в последующие годы много раз, но в каком-то убогом виде – так из эволюционной теории Дарвина выдернули то, что человек произошёл от обезьяны. В устном изложении моего соседа его теория выглядела гораздо лучше и интереснее, чем в последующих пересказах. Из всех млекопитающих мужик выделял малую группу, которая в отличие от каких-нибудь оленей занимается с#ксом круглый год – в неё он относил человека и почти всех животных, которыми тот себя окружил – собаки, коты, лошади, свиньи, быки, бараны и прочие парно-непарнокопытные, и даже крысы и мыши. Слова «кобель», «жеребец», «котяра» и «кабан» давно стали нарицательными на языках всех народов мира.
Далее этот мужик связывал удивительную сообразительность, изменчивость и приспособляемость этой группы млекопитающих с их радостями жизни, и обращал внимание на то, что все они в естественных условиях моногамией не страдают – настоящего мачо хватает на весь колхоз, а задача женского пола – выбрать то самое мачо, одно на всех, и послать всех остальных нафиг. Эта проблема давно решена в мусульманском мире, а также среди западных поп-звёзд и вообще успешных мужиков. Но вот затык – в европейской моногамной культуре мужикам принято прятаться. Девушки не одобряют. И только когда этим девушкам удаётся настоять на своём, начинается самое страшное – с#ксуальная энергия возлюбленного, предназначенная для всей округи в радиусе атомного взрыва, обрушивается на единственную дурную девичью голову. Парень начинает обижаться, что у девушки постоянно голова типа болит, а она – что ему только этого и надо. Начинаются семейные скандалы. А всего-то ей надо понять, что со своими идиотскими требованиями супружеской верности она попёрла против самой природы. Хуже того – упёртые на моногамности девушки выбирают лузеров нравом потише, лишь бы верными были, и этим только портят
человеческий геном.
Я охр#нел, пока его слушал, и примерно догадался о причинах его развода. То, что этот мужик доказывал, сейчас стало общим местом, но тогда это видимо было последним писком научной моды, по крайней мере для пригласивших его робких наивных финок – посетительниц кружка по проблемам семейной жизни. Бедные финки!
Перед отъездом я искренне пожелал мужику удачи.
После Финляндии этот суровый уральский парень вернулся совсем мрачный и на остатки грантовых денег пустился по московским ночным клубам. Там он нашёл ничего себе девушку, и вскоре я заколеб@лся согласовывать с ним график поочерёдного пребывания в нашей общей комнате. Выглядел он поначалу офигенительно счастливым, но через пару месяцев стал снова мрачнеть. Наконец он горько пожаловался мне: «Чёрт меня дёрнул рассказать этой девушке мою теорию при нашей первой же встрече. Теперь она с меня не слезает – боится, что другую найду. А мне с ней просто хорошо – я же её люблю. Недавно вот стал головной болью отговариваться, а она смеётся…»